Ибрахим и его небесный барашек: такие образы легко приходят на ум в этой стране . Примечательно, насколько жива память об этом древнем патриархе среди арабов − она намного более жива, чем память о нем среди христиан на Западе, которые, как бы то ни было, основывают свои религиозные представления, в первую очередь, на примере Ветхого Завета; или даже среди иудеев, для которых Ветхий Завет представляет собой начало и конец Божьего Откровения человечеству.
Духовное присутствие Ибрахима чувствуется в Аравии повсюду, как и во всем мусульманском мире, не только в том, как часто дают это имя мусульманским детям, но также в постоянном упоминании о нем самом, как в Коране, так и в ежедневных мусульманских молитвах, и упоминании о роли патриарха в качестве первого сознательного проповедника Единобожия. Это также объясняет то большое значение, которое придается в Исламе ежегодному паломничеству в Мекку, которая с самых давних времен была неразрывно связана с историей Ибрахима. Он не был − как ошибочно полагают многие на Западе − введен в орбиту арабской мысли Мухаммадом (мир ему) в попытке, как прийнято говорить, «позаимствовать» религиозные знания у иудаизма: ибо исторически установлено, что личность Ибрахима была хорошо известна арабам задолго до появления Ислама. Все упоминания о патриархе в Коране выражены словами, которые не оставляют сомнений в том, что его образ жил в подсознании арабов много столетий до рождения Мухаммада (мир ему): его имя и главные вехи его жизни всегда упоминаются без каких-либо вступлений и объяснений, как нечто такое, с чем даже самые ранние слушатели Корана должны были быть знакомы в общих чертах. В действительности, еще в доисламские времена Ибрахим занимал выдающееся место в генеалогиях арабов в качестве прародителя, через сына Хаджар Исмаила, группы «северных» арабов, которая сегодня составляет более половины всех арабов, и к которой принадлежало собственное племя Мухаммада (мир ему), курайш.
В Ветхом Завете упоминается только начало истории Исмаила и его матери, ибо ее дальнейшее развитие не сказалось прямо на судьбе еврейской нации, которой и адресован, главным образом, Ветхий Завет; однако доисламская арабская традиция уделяет этой теме гораздо больше внимания.
Согласно этой традиции, Хаджар и Исмаил были оставлены Ибрахимом в том месте, где сегодня стоит Мекка − что никоим образом не представляется чем-то невозможным, если вспомнить, что для кочевника, передвигавшегося на верблюде, тридцатидневное путешествие не было и не есть чем-то необычным. В любом случае, арабская традиция говорит, что именно в эту долину Ибрахим привел Хаджар и своего сына, к этой ложбине между двумя холмами, голыми и выжженными аравийским солнцем, обдуваемыми обжигающими ветрами пустыни и избегаемыми даже птицами, летавшими в поисках добычи. Даже сегодня, когда долина Мекки заполнена домами, а улицы ее полны людей разной расы и языка, одиночество пустыни кричит с мертвых склонов, окружающих ее, и нависает над толпами паломников, простирающихся в молитвах перед Каабой, как призрак тех давно прошедших тысячелетий, когда тишина, нерушимая и безжизненная, царила в пустынной долине.
Это стало подходящим местом пребывания для отчаявшейся египетской служанки, которая родила сына своему хозяину и из-за этого стала объектом такой сильной ненависти со стороны жены хозяина, что ее, вместе с сыном Исмаилом, пришлось увезти. Патриарх должен был испытывать настоящую печаль, когда поступал таким образом, дабы умиротворить свою сварливую жену; но следует помнить то, что он, будучи столь близким к Богу, был убежден в Его безграничной Милости. В Книге Бытия говорится, что Бог так успокоил его: «Не печалься по поводу своего сына и служанки... Ибо ее сына Я сделаю родоначальником нации, ведь он из твоего семени». Итак, Ибрахим покинул плачущую женщину и ребенка в долине, оставил им бурдюк воды и сумку фиников и отправился назад, через Мидию, на землю Ханаана.
Одинокое дерево сарха стояло в долине. В его тени сидела Хаджар с ребенком в подоле. Вокруг не было ничего, кроме изнуряющей колышущейся жары и ослепительного света, отражающегося от песка и скалистых склонов. Как хороша была тень дерева... Но тишина, эта ужасная тишина, не нарушаемая ни единым звуком какого-либо живого существа! Пока день потихоньку заканчивался, Хаджар думала: если бы что живое пришло сюда, будь-то птица или животное, да хоть и хищник в поисках добычи − какая бы радость это была! Но не пришло ничего, кроме ночи, которая, как и все ночи в пустыне, принесла облегчение − освежающую прохладу темноты и мерцание звезд − что смягчило горечь отчаяния Хаджар. Она ощутила прилив сил, накормила ребенка финиками, и оба попили из бурдюка.
Прошла ночь, прошел еще один день и еще одна ночь. Но когда пришло жаркое дыхание еще одного дня, то больше не было воды в бурдюке, и отчаяние нависло со всей тяжестью, а надежда рассыпалась, словно разбитый сосуд. А когда ребенок плакал все громче, тщетно требуя воды, Хаджар воззвала к Господу; но Он не пришел на помощь в тот момент. И Хаджар, терзаемая страданиями своего умирающего ребенка, металась туда и назад между двумя низкими холмами с воздетыми руками: и это в память об ее отчаянии паломники, которые сейчас прибывают в Мекку, бегут семь раз между этими двумя холмами, взывая, как когда-то взывала она: «О, Милостивый, О Достославный! Кто проявит милость по отношению к нам, если не Ты!».
И тогда пришел ответ: и забил родник, и начал течь в песках. Хаджар вскричала от радости и поднесла ребенка к животворной влаге, дабы он смог напиться; потом попила и она, задыхаясь от радости и вскрикивая: «Зумми, зумми!». Это восклицание не имело смысла и было простой имитацией звука пробивающейся и текущей из-под земли воды: «Теки еще, теки!». Чтобы вода не утекала в землю и не иссякла, Хаджар соорудила вокруг источника небольшое ограждение из песка: вскоре вода перестала прибывать и источник стал колодцем, который с того времени известен под названием «Замзам». Он существует и в наши дни.
Теперь путники были спасены от жажды, а финики продолжали поддерживать их немного дольше. Спустя несколько дней мимо проходила группа бедуинов, которые со своими семьями и скотом покинули южную Аравию и продвигались в поисках новых пастбищ. Когда они увидели стайки птиц, кружащихся над долиной, то пришли к выводу, что там должна быть вода. Некоторые из мужчин поскакали в долину, дабы обследовать ее, и обнаружили там одинокую женщину с ребенком, сидящих у края обильного колодца. Настроенные миролюбиво, какими они и были, бедуины попросили у Хаджар позволения поселиться в ее долине. Она согласилась с условием, что колодец «Замзам» навсегда останется собственностью Исмаила и его потомков.
Что касается Ибрахима, то традиция гласит, что он вернулся в долину спустя некоторое время и обнаружил, что Хаджар и Исмаил живы, как то и было обещано ему Богом. Впоследствии он часто навещал их, увидел, как Исмаил вырос и женился на девушке из южноаравийского племени. Спустя годы патриарху во сне было приказано построить около колодца Замзам храм, посвященный Богу; тогда он, с помощью своего сына, возвел прототип того святилища, которое до сих пор стоит в Мекке и известно под именем Кааба. Когда они обтесывали камни для строения, которому было суждено стать первым на земле храмом для поклонения Единому Богу, Ибрахим обратил лицо к небу и воскликнул: «Ляббейк Аллахумма, ляббейк!», что означало «Вот я перед Тобой, о Боже, вот я перед Тобой!». Именно поэтому во время совершения паломничества в Мекку, к первому храму Единого Бога, мусульмане восклицают «Ляббейк Аллахумма, ляббейк!», приближаясь к Священному Городу.
Ляббейк Аллахумма, ляббейк!
Как много раз я слышал этот возглас за время моих пяти паломничеств в Мекку. Кажется, будто я слышу его и сейчас, лежа у костра рядом с Зайдом и Абу Саидом.
Я закрываю глаза, луна и звезды исчезают. Я закрываю лицо рукой, теперь даже отблески костра не проникают сквозь мои веки; исчезают все звуки пустыни, я не слышу ничего, кроме возгласа тальбийи в моем мозгу и пульсирующего шума крови в ушах: она шумит, пульсирует и волнуется, словно морские волны за кормой корабля, словно мерно работающий двигатель: я могу слышать шум двигателей и ощущать колебание палубы корабля подо мной, вдыхать запах дыма, вьющегося из трубы корабля, и слышать возглас «Ляббейк Аллахумма, ляббейк!», вырывающийся из уст сотен пассажиров корабля, который вез меня в мое первое паломничество, почти шесть лет тому назад, из Египта в Аравию по морю, которое называется Красным...
К тому времени я уже повидал многие страны Востока. Я знал Иран и Египет лучше любой страны в Европе; Кабул уже давно перестал казаться мне странным; базары Дамаска и Исфахана были знакомы мне. Поэтому я не мог сдержаться и подумал, «как это тривиально», когда впервые прошелся по базару в Джидде и увидел только хаотическую смесь и беспорядочное повторение того, что можно наблюдать в других местах на Востоке в гораздо более совершенном виде. Торговые ряды на базаре были прикрыты навесами и тентами для защиты от палящего солнца, а солнечные лучи пробивались сквозь дыры и щели в навесах, отражаясь от разных поверхностей. Открытые кухни, на которых негритянские мальчики жарили маленькие кусочки мяса, держа их над тлеющими древесными углями; кофейные лавки с закопченными кофейниками и сидениями из пальмовых волокон; бессмысленные магазины с нагромождением различных европейских и восточных товаров. Повсюду чувствовался запах соли, рыбы и коралловой пыли. Повсюду толпы людей − бесчисленные паломники в белом и местные жители Джидды в разноцветных одеждах, в лицах которых, в чьих одеждах и манерах было заметно влияние всех стран мусульманского мира: например, отец мог быть индийцем, тогда как отец матери − сам, вероятно, появившийся на свет в результате брака малайца и арабки − мог жениться на женщине, отцом которой был узбек, а мать сомалийкой: таковы следы столетий паломничества и исламского окружения, не знающего расовых предрассудков. В дополнение к такому смешению коренных жителей и паломников-пришельцев, Джидда была в те времена (1927 год) единственным местом в Хиджазе, где разрешалось жить немусульманам. Вы могли случайно наткнуться на вывеску магазина, написанную на каком-либо европейском языке, и увидеть людей в белом тропическом одеянии и солнцезащитных шлемах или шляпах на головах; над консульствами реяли флаги иностранных государств.
Все это было больше связано с морем, нежели с сушей: со звуками и запахами порта, с кораблями, бросающими якорь у причалов из выцветшего кораллового известняка, с рыбацкими лодками, с белыми треугольными парусами − с миром, который не так сильно отличался от Средиземноморья. Дома, хотя уже и отличались немного, были открыты бризам своими фасадами, с богатой лепниной, у них были резные деревянные ставни и закрытые балконы, они были закрыты тончайшими деревянными досками, что позволяло обитателям видеть происходящее на улице, не открывая ставней и оставаясь при этом незаметными для прохожих. Вся эта работа по дереву аккуратно и очень гармонично опоясывала, словно кружево, стены из розового кораллового камня. Это уже не было Средиземноморье, и это еще не была Аравия; это был прибрежный мир Красного моря, в архитектуре которого воплотились общие черты обоих берегов.
Аравия, однако, уже заявляла о себе небом стального цвета, голыми скалами и песчаными дюнами, тянувшимися к востоку, она дышала величием и той скудостью, которая всегда так причудливо вплетается в аравийский ландшафт.
Утром следующего дня наш караван начал свой путь в Мекку, продвигаясь к восточным воротам города среди толп паломников, бедуинов, оседланных и неоседланных верблюдов, и шумно ревущих ослов…
На рассвете второго дня пути песчаная равнина сузилась, холмы располагались все более близко друг к другу; мы прошли ложбину и увидели в бледных лучах рассвета первые дома Мекки; тогда, с первыми лучами солнца, мы вошли в Священный Город...
...И вот, я стою перед храмом Ибрахима и изумленно взираю на него, не думая ни о чем (ибо мысли и размышления пришли намного позже); из глубины души во мне нарастают светлые чувства, меня охватывает радость.
Гладкие мраморные плиты, на которых танцуют солнечные зайчики, − ими вымощен широкий круг около Каабы, по этим мраморным плитам шагает множество людей, мужчин и женщин, все движутся вокруг задрапированного черной тканью Дома Аллаха. Среди людей некоторые плакали, другие громко взывали к Богу в мольбах, и было множество таких, у которых не было ни слов, ни слез, и которые могли только идти, склонив головы...
Семикратный обход Каабы − это часть ритуалов хаджа: его смысл не только в том, чтобы показать свое почтение по отношению к главной святыне Ислама, но и в том, чтобы напомнить себе базовое требование исламской жизни. Кааба − это символ Единобожия; а физическое движение паломника вокруг нее является символическим выражением человеческой активности, означающим, что не только наши мысли и чувства − все то, что объемлется понятием «внутренняя жизнь», − но также наша внешне проявляемая, активная жизнь, наши дела и практические свершения должны свершаться с мыслями о Боге.
И я также медленно двинулся вперед, став частью кругового потока вокруг Каабы. Я то замечал, то переставал видеть мужчин и женщин около себя; отдельные картинки мелькали перед глазами и исчезали. Был там огромный африканец в белом ихраме, с деревянными четками, которые как цепь висели на его могучей шее. Старый малаец некоторое время шел около меня, его руки, словно в смущении, прижимались к батиковому саронгу. Серые глаза под густыми бровями − кому они принадлежали, а теперь потерялись в толпе? Среди многих людей перед Черным Камнем была молодая индийская женщина: она явно была больна, на ее вытянутом нежном лице лежал отпечаток страдания, заметный для постороннего взгляда, словно рыбы и водоросли в пруду с кристально чистой водой. Ее руки с воздетыми вверх ладонями были обращены к Каабе, а ее пальцы дрожали, словно вторя словам беззвучной мольбы...
Я все шел и шел, проходили минуты, все низменное и горькое, что было в моем сердце, начало покидать его, я стал частью потока. Было ли значение наших действий в том, чтобы осознать, что отдельная личность является частью движения по орбите, или, может, оно заключалось в том, чтобы избавиться ото всякого смущения? И минуты шли, и само время остановилось, и это был центр Вселенной...
Мухаммад Асад
Отрывок из книги «Путь в Мекку»
Перевод с английского: Юрий Косенко
